0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.
В углу игрового двора открывается маленькая кованая дверь, Герман выходит на площадку. Его первый вопрос:— Где свиньи?— Они пока не снимаются, их увели.— Я вам дам «увели», немедленно приведите и пусть живут в загоне до конца съемок, и гусей с курами — тоже. Битюга нашли?Его вопрос заглушает гулкий тяжелый стук: по булыгам в ворота замка идет, подергивая крупом и тряся рыжей гривой, в громадных белых пятнах жеребец.Его подводят под уздцы, и он ржет, диким глазом косясь на Германа.— Отлично, запрягайте.Конюх Мартин что-то говорит по-чешски и не торопится запрягать.— Что он говорит?— Говорит, что во дворе не должно быть женщин, у которых… — переводчица замялась, — ну, дни критические, потому что это жеребец, не мерин.— Ну а я-то при чем? У меня, правда, все дни критические. Что еще?— Его запрягут только перед кадром, а репетировать будет другой тяжеловоз, и то через каждые пятнадцать минут его нужно выпрягать и выхаживать.— Я ему сейчас дам «выхаживать»! Это еще что такое?— Боюсь, что жеребцу вы вряд ли сможете доходчиво донести свои требования.— Вы тут не шутите!— А я и не шучу.— Значит, этот жеребец не будет репетировать?— Не будет. Это в целях безопасности, но он все сделает в кадре, как надо.— Тогда уведите его к чертовой матери и приведите мне такого же, но чтоб репетировал!— Невозможно, другого такого нет.Это была лишняя фраза, Герману категорически нельзя говорить слово «невозможно», потому что иначе он бросится всех топтать, не разбирая, у кого дни критические, а у кого нет. И переводчица это знала, но она только переводила, и Мартин это знал, но он тоже только переводил — с конского на людской. А конь этого не знал и знать не хотел.Герман взревел:— Витя! Извеков, иди сюда.Это означает, что сейчас всех казнят и в очередной раз закончится экспедиция.— Это что еще такое за издевательство, я тебя спрашиваю?! Почему мне приводят коня, который отказывается репетировать?— Не кричите, пожалуйста, Алексей Юрьевич, — просит переводчица, — животное беспокоится.— Слушайте, Гринпис в юбке, вы мне еще замечания делать будете! Витя, или ты заставишь его репетировать, или я тебя буду снимать вместо него.— Не кричите, пожалуйста.— Я сейчас ее убью! Уведите, наконец, этого жеребца, он вам что — любовник, что вы так за него дрожите?— Я не за него.Мартин уже уводит своего красавца, экспедиция в Хельфштине зависает под молотом Германа и серпом обстоятельств.— Я тебе говорю, Витя, заставь его сниматься.— Он может сниматься, он репетировать долго не может.— Если он согласен сниматься, он должен репетировать сколько надо.— Ну давайте отрепетируем с другим.— Витька, я сейчас, следуя инстинкту самосохранения, тебя убью, учти, еще слово, и…Эта фраза тонет в грохоте — по булыгам подворотни ведут на репетицию мерина, такого же огромного, но гнедого и поспокойнее.— Что будем делать, Алексей Юрьевич? — уныло спрашивает Виктор Михалыч.— Что? Тебя я убью, как обещал, а этого гнедого — покрасьте, как того.— Я молчу, — говорит переводчица, — но это невозможно.Герман на нее даже не взглянул.— Позовите гримеров, пусть что-нибудь придумают.Подходит, покуривая тонкую сигарету, мягкая и вальяжная Оля Извекова.— Оля, — рычит Герман, — его надо загримировать.— Нет проблем, — и глазом не моргнув нежно грассирует Оля, — пусть идет в гримерку.Мартин, держа мерина под уздцы, на всякий случай широко и белозубо улыбается.— Оля, ты рехнулась! Как он, — Герман тычет в мерина, — пойдет в гримерку?— Ах он? — без смущения уточняет Ольга. — Он, насколько я понимаю, реквизит, я дам реквизиторам краски — пусть красят.— А сама?— А если он, — Оля нежно смотрит на мерина, — если он меня укусит, кто будет гримировать Ярмольника?Реквизиторы тут же вспоминают, что красить вообще-то должны декораторы, а сами они могут предложить попону.— Ну, попону так попону, — нехотя ворчит Герман, — только пусть стоит и репетирует, и не смейте мне говорить, что ему надо гулять или звонить жене по телефону.Мерина впрягают в телегу и приставляют мальчишку-каскадера в костюме солдата — для страховки.Стемнело, начали снимать, сняли два дубля, уселись смотреть запись по монитору.Оператору Клименко закапывают альбуцидом глаза — конъюнктивит, он почти ничего не видит.— Всем хорош, только слепой, — острит Герман. — Юра, посмотри, пожалуйста, тебе не кажется, что в кадре рельсы и вся декорация стоят набок?— Действительно — рельсы и декорация косые, — соглашается Юрий Викторович, оглядывая двор. — Да, здесь склон и камера в завале, надо строить дорогу.— Сколько времени нужно?— Час, большой градус, длинная панорама, понадобятся доски, чурбаки, строители.— Делайте.Лезу с вопросом:— Алексей Юрьевич, можно пока перерыв объявить?— Нет, нельзя, всем оставаться и ждать.— А можно пока выпрячь мерина?И тут Герман заорал:— Я тебе дам «выпрячь»! Сперва мне верховую лошадь в телегу запрягают, потом приводят бешеного жеребца, которого снимать нельзя, теперь с этим вошкаются, гуманисты, бл*дь! Все стоят, и он пусть стоит. И я вот здесь сидеть буду и ждать, пока наш оператор… он, видите ли, не увидел, что декорация завалена, бред! Пока он дорогу построит.***Через полтора часа камера едет проверять дорогу — замок стоит ровно, но теперь косо торчит телега, она-то — на покатом склоне.Что теперь делать, настил строить — еще двое суток. О, бесконечная ночь оплошностей и накладок, какой-то ступор, и ни радости, ни улыбки, скорее бы уже утро, а там хоть трава не расти. Как мы будем снимать подъезд телеги, если дорога камеры стоит по горизонту, а двор на 30 градусов к нему? А? Как?Герман сопит и тихо выдавливает:— Будем снимать без подъезда. Можно выровнять телегу?— Можно.Под заднее колесо телеги суют два бревна. Конь даже ухом не ведет, он спит в своих кожаных шорах, мальчик-каскадер держит повод, а в трех шагах перед ними сонные греются у высокой жаровни солдатики.— Принесите еще доску, — просит Клименко.Сонный рабочий принес две доски.Одну бросил на землю, а другую стал крепить к панораме. И он не видел, что конь, вздрогнув от шлепка доски возле самого его уха, дернулся и переступил шаг вперед.Этот конь не пугался взрывов, свиста пуль, криков: он не раз снимался в военных картинах, терпел удары бича, его не раз хлестали, не боялся огня, дыма, резких движений — это был мирный конь. Но сейчас он спал, глаза закрыты шорами, и какой-то легкий хлопок, неожиданный рядом с его ухом, заставил его вздрогнуть и переступить. Телега, до того стоявшая на земле, теперь была поднята задними колесами на бревна, и она не покатилась за конем, а резко соскочила с бревен.Рывок дышла и обода острым шенкелем ударили коня в бока. И огромный мерин-битюг встал в свечу, подняв на поводе мальчишку-каскадера.Леню Ярмольника выбросило из телеги, а Вася Домрачев удержался за борта — его, ходившего с ножом на медведя мордвина, так легко не испугаешь, но что мог сделать Вася Домрачев, когда поводья были не в его руках, да и что бы он сделал, держи в руках он эти поводья? Потеряв равновесие, конь рухнул в пылающую жаровню, сидевшие рядом солдатики дали стрекача. Группа за рельсами замерла, Вася выпрыгнул из телеги, а я, как идиот, бросился, растопырив руки к массовке, бешено крича, чтобы все прижались к стенам — выход из двора был далеко, нас замкнули глухие стены Хельфштина. Когда я оглянулся, услышав над собой страшное ржание, в небе висели два огромных копыта и где-то совсем в звездах громадная конская голова, я юркнул в сторону, рядом, казалось, грохнулся танк. От ворот к месту бедствия бежали каскадеры и конники, пиротехник выплеснул в жаровню ведро воды, но было поздно — всполошенное спросонья животное, не очнувшись, металось вслепую, страшно ударяя копытами и тряся мордой, стараясь стряхнуть с узды мальчишку-каскадера, единственную помеху его страху и бешенству.И вот мальчишка упал и покатился, а конь, казалось, хотел его растоптать, вслепую бил копытом, парень едва успевал уворачиваться, выкручиваясь к стене. Прижавшись в угол, он замер и, закрыв голову руками, ткнулся ничком.Огромное копыто ударило ему в спину, за воплями не слышалось хруста.Подоспели конники, обрезали упряжь, отцепили телегу, стали гладить коня — никто не кричал, повели под уздцы вон со двора, а каскадеры полукругом обступили мальчишку, тот не шевелился. На спине под задранной рубашкой зиял красный след копыта. Уже въезжала в ворота, мигая огнями, но без сирены «скорая». Мальчика аккуратно, как лежал вниз лицом, переложили на носилки и понесли к машине, с носилок безвольно свисала рука, он не стонал.Я подошел к Иржи Кубе.— Он жив, Иржи?— Все в порядке. Это уже не ваше дело.Я объявил обед — лучшее, что можно было сделать в этой ситуации.Удалялись вниз по горе мелькающие огни «скорой», у кейтеринга толпилась за едой группа, белый вол у ворот жевал сено.Ели молча, каждый прячась в свою тарелку. Вдруг раздался по рациям голос Германа:— Прошу прощения, должен вам сообщить, что с каскадером все в порядке, мне позвонили из больницы, так что после обеда мы продолжим съемку.Все разом отключили рации — никто больше не хотел его слышать и не верил ему.А я не отключил, мне стало все равно. Я никогда не боялся ни взрывов, ни криков, ни его гнева, но этот тихий шлепок доски по камню — он все оборвал во мне. Вот так.Еще через две смены под утро мы снимаем очень красивый кадр: посреди двора чадит костерок, а вдоль частокола в рассветном молоке мужик ведет белого вола. Белое на белом.— Есть настроение в этом кадре, правда? — вздыхает Алексей Юрьевич.— Да, наверное, — безразлично отвечаю я.Через два часа мы с Иржи едем в Прагу.— Лёша, а где был Герман, когда все это случилось?— Не помню, может быть, хотел включить камеру и снять этот кошмар — с него станется. Но знаешь, болит не это, а как будто я во всем виноват, я — командир площадки.Мы плавно обгоняем по встречке вереницу машин. Снова пустое до горизонта шоссе.— А что с мальчиком, Иржи?— Ты не поверишь: врачи сказали, что его надо просто помыть — ни переломов, ни даже ушиба, завтра его выписывают к любимой девушке под крыло.— Значит, Герман не обманул?— Наверное, только тогда еще никто ничего не знал. Он, видимо, очень хотел, чтобы все обошлось.
